— Когда я смотрела, как вы работаете в «Маяковском», невольно отметила ваш голос…
— Голос — не самое важное. Мне, например, как и самому Маяковскому, мой голос не нравится! А вот если и можно меня считать мастером художественного слова, это заслуга моих учителей — и в первую очередь Александра Николаевича Смирнова. Он воспитывал меня в лучших традициях русской актерско-чтецкой школы, на примерах таких мастеров, как Владимир Яхонтов, Дмитрий Николаевич Журавлев — великих чтецов, основоположников этого жанра. А Маяковский и Чехов были одними из тех, на ком я учился.
— Спектакль о Маяковском — один из самых необычных в репертуаре Камерного. Почему именно этого поэта вы выбрали?
— Я его люблю. И давно с ним знаком. Как сказал замечательный актер и художественный руководитель Театра Наций Евгений Миронов, успех постановки зависит от того, насколько режиссер глубоко, долго, искренне «пообщается» с автором. Спектакль не должен становиться инструментом, которым режиссер всего лишь реализовывает свои амбиции. Во главе угла всегда автор: Маяковский ли, Чехов или Островский. Так вот про Маяковского на сегодняшний день я знаю многое. Его ведь три раза убили: первый раз по факту, второй — когда сделали памятником, а третий — когда этот памятник снесли. А ведь он величайший лирик. Пришло его время, мне кажется. Я понял, вернее, почувствовал, что не смогу, если не озвучу его.
— Каково это каждый раз проживать его на сцене?
— Тяжеловато. В день спектакля я стараюсь не разговаривать и день после тоже. Не получается, как видите. (смеется). Когда я задумал спектакль, много о Маяковском читал, но лучшим считаю роман Янгфельдта «Ставка — жизнь». Признаюсь, что, читая, делая записи, останавливаясь, я даже устал, но не от чтения, конечно. Устал проживать его жизнь. Это такая перенасыщенная событиями судьба, что никакого обычного сердца не хватит.
Спектакль вообще странным получился, даже немного мистическим. Я никогда не знаю, каким он будет сегодня. По ходу действия через Маяковского, как медиума, я общаюсь с Есениным, Пушкиным, ему в свое время уже ни с кем не хотелось разговаривать из реального окружения. Это немного жутковато, когда прямо во время спектакля чувствуешь боль, отчаяние, недосказанность, а самое главное — то, что их — великих поэтов — недопоняли, недолюбили. Маяковский дает мне добро, мне кажется.
— Вы говорите, что «общаетесь» с автором. Со спектаклем «Чеховтанго Сo.media» работа так же строилась?
— Да, конечно. И продолжается это много лет. Еще студентом я писал дипломную работу «Авторский стиль в театре», сравнивал Чехова, Достоевского, Теннесси Уильямса. И свой дипломный спектакль я ставил тоже по Чехову. Прочитал все, что про него написано и сказано. Так обычно делают режиссеры, когда готовятся к постановкам, это и называется «разговаривать с автором». Для меня тогда было одновременно загадкой и открытием, что он родоначальник театра абсурда в Европе. Это человек, который всю жизнь «выдавливал из себя по капле раба». Иными словами, зависимость от «силы и лжи», от всего, что человеку мешает быть человеком. Чехов и Шекспир — самые востребованные авторы в современном театре.
— Но почему же все-таки вы выбрали три короткие пьесы «Юбилей», «Предложение» и «Медведь», а не что-то более масштабное?
— У Чехова есть фраза: «Не так просто написать обыкновенный водевильчик». Это была революция тогда, когда он это написал. А не поняли, да и сейчас не особо понимают, на мой взгляд. Эти одноактные шутки не так просты. В них есть именно то, что является современным театром: «сдвинутость», абсурдность, острота ситуации, полная какофония… Герои находятся в пограничной ситуации, ведут себя, как дураки. Господи, да мы все иногда себя так ведем в определенных ситуациях! Тут комедия не «положения», а характеров и известная чеховская тема — неуместность героя. Они все хорошие люди, но у всех свое. Поэтому конфликт, поэтому мужчины против женщин, ринг, раунды, микрофон сверху, танго. Битва полов: кто прав, кто лучше…
— В итоге — ничья?
— Ну, как же мы друг без друга?! (смеется).
— В отзывах об этом спектакле зрители говорят, что это «другой Чехов»…
— Выдающийся наш режиссер Анатолий Эфрос говорил: «Надо обязательно знать, как ставили Чехова в начале прошлого века, но ставить все-таки нужно по-своему». Во времена Немировича-Данченко обаяние чеховских спектаклей было в воссоздании того быта, в манере общения персонажей. Актеры и зрители были с этим бытом знакомы. Мы сегодня далеки от него. Я намеренно очистил спектакль от быта. Все меняется, а страсти, характеры, люди — нет. Главное было показать отношения людей в чистом виде.
— То есть для вас главное — человек?
— Конечно! Актер на сцене должен становиться «прозрачным», понятным, чтобы было видно, что с ним происходит. И из-за этого люди ходят в театр. Быть, по сути, достоверными — вот, что важно.
— Но почему же вы решили соединить Чехова и танго?
— Один из моих любимых писателей Д. Толкиен говорил, что «выдумать зеленое солнце может каждый, но не каждый может создать мир, где это солнце было бы естественным». Так вот «солнце» в нашем спектакле — это танго, в его пространстве, в его ритме мы попробовали существовать. Я этот танец, как мне кажется, чувствую. Когда мы с артистами приступили к работе над спектаклем, сразу договорились, что даже если музыка не звучит во время какой-то сцены, она должна звучать внутри персонажей.
— Молодой коллектив театра в таком составе работает не так давно. Как вы с ними управляетесь?
— Взаимное доверие — вот что важнее всего в театре. Особенно в работе с молодыми актерами. Коллектив, существующий с апреля этого года, в июле уже выпустил спектакль «Женитьба Бальзаминова», а в октябре — «Чеховтанго»... Это результат не только большой, постоянной работы, но и доверия тоже. Как сказал Маяковский: «Поэзия — езда в незнаемое». И это увлекательно! Я увлекаюсь, как ребенок. По-другому в этой профессии никак нельзя. Все должно быть, как в первый раз. Поэтому ход репетиции я редко планирую, мы вместе ищем, едем в «незнаемое». Мне бы хотелось думать, что в театре я не Карабас-Барабас, который только дергает за нити, руководит артистами, как куклами, — я им, скорее, друг. Артист Дмитрий Соколов, исполнитель роли Миши Бальзаминова, говорит, что «у нас каждая репетиция — буря». Иногда бывает, что кричу и ругаюсь, но разрешаю это делать только себе самому, поскольку у меня это получается высокохудожественно. (смеется).
— Кстати, о Диме Соколове: он ведь как актер раскрылся именно с вашей подачи, а раньше только в КВН играл. Переучивали от штампов?
— Дима — одаренный человек, пытливый ум, а штампы усаживаются только в не очень одаренных людях. Ну, а то, что КВНщик… Я к КВНу отношусь снисходительно, при этом тоже часто смотрю. (улыбается)
— Вот вы говорите, что все мы немного Бальзаминовы…
— Когда готовили «Бальзаминова», меня удивило, что А.Н. Островскому было очень важно мнение Достоевского о пьесе. Тогда же я понял, почему. Миша Бальзаминов — персонаж Федора Михайловича, такой доверчивый дурачок, почти блаженненький. Одна короткая переписка Островского и Достоевского открыла «код доступа» к пьесе. В этой комедии, надо сказать, некоторые сцены нам с Димой давались непросто. Например, финал, когда его «кинули» и он не понимает, как можно было так поступить, снимая мокрую от дождя рубашку, сидит голый, беззащитный… Дима во время подготовки спектакля «Идиота» Достоевского перечитал… Всем нам, как и Мише Бальзаминову, когда-то приходилось взрослеть, а это непросто.
— Отличается работа на большой сцене и сцене Камерного?
— Раньше я не работал на такой сцене. Привыкаю. Здесь атмосфера другая, теплая, доверительная. Актер и зритель на расстоянии вытянутой руки, взгляда… И есть уже свой зритель, который приходит сюда, как в хороший двухэтажный дом. Я считаю, что мы делаем уникальный театр. Он другой.
— Что нас ждет впереди в Камерном?
— Сейчас мы «общаемся» с Вампиловым. Начнем, пожалуй, с «Провинциальных анекдотов». В следующем году будет специальный проект по пьесам М. Цветаевой «Казанова. Любовь».
Каждый автор — это открытие. Мне бы хотелось, чтобы известных всем авторов наш театр открывал заново, делал их живыми.
